Полстолетие назад. Беззвестное и захолустное село «Ивановское» бывшей Калужской губернии. Одно из множества «Ивановских» былой России с ее «бедными селениями» и «скудною природой».....

Снежная волнистая равнина с реденькими перелесками по берегу извилистой Протвы и занесенные в сугробах снега избы вдоль наезжанной дороги...

У одной избушки, той, что наискось от церкви, справа, остановимся и сквозь заиндевевшее окно заглянем внутрь.

Темные бревенчатые стены. Печь в углу. Станок прядильный. За веретеном — хозяйка дома: рослая, высокая, уж пожилая женщина. Сухое, правильное, строгое лицо с живым и острым взглядом черных глаз...

Ушедши целиком в работу, опытными пальцами умело выправляя пряжу, поминутно пригибаясь, чтобы приникая к нити, удалить губами западающие в нить остинки, мать- хозяйка не забыла о другой своей заботе — о лежащем на ее коленях сыне.

Задремавший под гудение веретена ребенок неожиданно проснулся. Его черные глазенки, уж готовые заплакать, недовольно озадаченно обращены на мать: льняная прядь запуталась случайно в волосах ребенка и прервала его детский сон..

Умелой, любящей рукой освобождает мать кудрявую головку сына и опять гудит веретено при тусклом свете лампочки-коптилки в занесенной снегом и обвеянной вьюгами избенке....

Скромная и заурядная для той поры картинка, нарисованная здесь со слов ее участницы-хозяйки скромного ивановского домика.

Но не совсем обычно будущее ее сына — маленького черноглазого мальчонка.

Бывшая когда то крепостная, мать шести детей, Татьяна Дмитровна Федулова, была одной из тех беззвестных «величавых» героических крестьянок, что воспеты были некогда Некрасовым. Единолично выростив пять сыновей, она явилась в положении родоначальницы той «славной» кучки препараторов, без помощи которых невозможно было бы создание Дарвиновского Музея и развитие зоологических музеев Москвы.

Подобно большей части подмосковных сел — село Ивановское большую часть года было «Бабьим Царством» за уходом большинства мужчин на заработок в Москву. Шли в переплетчики, шли в слесаря и скорняки.

Скорняжным делом занялись и двое старших сыновей Федуловой этой профессией, приведшей их в крупнейшую когда то мастерскую препаратора-натуралиста Лоренца. Но приобщившись к препараторскому делу, старшие Федуловы тянули за собой и младших сыновей и братьев и в итоге, то «Федуловское» племя препараторов, таланту и усердию которых наши крупные московские музеи зоологии обязаны своими замечательными экспонатами:

С этим самым давним, самым преданным сотрудником и сосоздателем нашего Дарвиновского Музея мы уже встречались выше... в образе курчавого и черноглазого мальчонка, что проснулся на коленях матери на положении плененного «Авессалома».

Символическое пленение! Эта прядь льняных оческов, зацепившая за локоны малютки, пробудившая его со сна!

Пройдут года и пробужденный, и приобщенный к творческой, культурной жизни и к служению науке этот черноглазый мальчик на всю жизнь окажется «во власти льна»: при помощи льняных оческов он с неподражаемым талантом будет восстанавливать богатство форм и линий у животных, доставлять миллионам лиц переживания чистой радости при созерцании богатств и форм, и красок органического мира.

С этим ранним сосоздателем Музея, нашим препаратором Федуловым, в различные периоды его жизни, мы уже встречались в первой части настоящего труда, при изложении истории Дарвиновского Музея.

Внешне мало связанные и попутно только приведенные, эти немногие упоминания все же помогают перекинуть мост от черноглазого мальчонки «Фили» на коленях матери-крестьянки, к шустрому четырнадцатилетнему подростку «Фильке» Лоренцовской мастерской, когда то, сорок с лишним лет тому назад, впервые встретившего на ее пороге пишущего эти строки (бывшего в ту пору гимназистом!), отсюда к «дяде Филе» — главному и уважаемому мастеру все той же Лоренцовской фирмы при заведовании ею автором (за плату чучелами!) и отсюда к сосоздателю и основной опоре Дарвиновского Музея с 1917 года.

И поэтому, минуя дореволюционную работу нашего сотрудника и друга обратимся к осени 17-го года и попробуем дать краткий очерк деятельности этого лучшего препаратора Союза за истекшее двадцатилетие (1917—1937).

Мобилизованный с первого дня войны, в июле 1914 года, Ф. Федулов более трех лет был оторван от Дарвиновского Музея. Наступила осень 1917 года. Надвигалось неизбежное: бесславнейший конец преступнейшей из войн. Три с лишним года, унесшие миллионы жизней оставили жизнь нашему сотруднику. Его, познавшего все ужасы войны, поход в Германию, в седле, в 100 верстных переходах, через ледяные воды Немана и красные снега Августовских лесов, судьба, сберегши жизнь, не уберегла от скорбного сознания бесцельности всех понесенных жертв. Это сознание невольного участия в великом злодеянии сложилось у него задолго до конца «освободительной» войны. Невольному свидетелю жестокостей в обоих станах скоро приоткрылась лицемерность лозунгов империализма, а невольный очевидец закулисной жизни фронта, до конца познал всю тяжесть классовой неправды на своей же родине.

Обманом, грандиознейшим обманом оказались жалкие попытки оправдания великой бойни; но, однако и в разгаре боя, среди хаоса огня и смерти и стоящего за ними хаоса обмана, лжи и лицемерия непоколебимым оставалось в сердце нашего сотрудника и друга лишь одно: незыблемое чувство долга, зарожденное в Калужской хате, закалившееся в городских подвалах, в тяжелой изнурительной работе, основное жизненное правило — вносить во всякую очередную данную работу всю энергию, все силы, все уразумение.....

Но, как справедливо было сказано: «геройство требуется не только на войне — еще нужнее оно в будничной и повседневной жизни.»

Не прияв самоотверженности смерти, сотни раз грозившей нашему герою, жизнь потребовала большего: самоотверженности жизни, жертвы, еще более безвестной, безраздельно отданной созданию Дарвиновского Музея.

Лишь с начала 18-го года, будучи официально демобилизован, Ф.Федулов смог вернуться к своей творческой работе.

Нелегко было произвести необходимый выбор среди массы материалов, собиравшихся в течение десятков лет: наметить очередь, порядок монтировки сотен птичьих и звериных шкур, годами сохранявшихся в музейных складах и нуждавшихся в скорейшем их переведении на положении стойких, выставочных препаратов.

С трех сторон, в трояком отношении определялось содержание препараторской работы:

И нетрудно видеть, где, в которой из поименованных трех областей работы, возвращение нашего испытанного мастера являлось наиболее желательным: спасти и сохранить неоценимые научные сокровища, которые иначе угрожали навсегда погибнуть; претворить эти отчасти уж затронутые разрушением объекты в совершенные художественно-научные экспонаты, в документы и орудия научной и культурно-просветительной работы — к этой роли воссоздания посмертных форм животной жизни предстояло приступить нашему другу и сотруднику, три года погубившему на подневольное участие в уничтожении миллионов жизней.

Не совсем звериным оказался, впрочем, облик одного из первых препаратов, вышедших из рук нашего друга: чучело шимпанзе, молодого экземпляра, в свое время жившего три с лишним года в доме пишущего эти строки и явившегося столь благодарным для обширных зоопсихологических экспериментов, частью обработанных и обнародованных в I выпуске Трудов Музея ^[1].

Можно уверенно сказать, что никогда еще естественно-научный препарат не подвергался более умелому тщательному скульптурному оформлению при столь широком использовании бесчисленных оригинальных фотографий, в свое время сделанных при жизни нашего питомца. И если результаты монтировки все же оказались несколько несовершенными, то, разумеется, причиной этому не столько внешние технические затруднения (неизбежные при усушке препаратов деформации), сколько заведомая невозможность заменить самой искусной маской физиогномию животного, столь хорошо изученного, за четыре года персональной к нему близости...

Неизмеримо большей трудностей представляли последующие работы: монтировка сотен экземпляров, пестрой чередой сменявшихся в препаровальной мастерской музея.

Дабы дать наглядную картину жизни и работы мастерской в первые годы после революции, читатель приглашается перенестись воображением в Дарвиновский Музей тех лет и заглянуть в тот уголок его, где в продолжении десятка лет бессменно занят был своей глубоко своеобразной деятельностью сооснователь Дарвиновского Музея Ф.Федулов.

Небольшая комната в одно окно, наскоро приспособленная для препараторских работ, снизу и доверху заставленная препаратами.

Возможно — если накануне вашего визита в мастерской производилась съемка шкуры павшего животного — ваш нос захвачен будет ранее, чем зрение: удушливый тяжелый воздух, весь пропитанный густыми испарениями заквашенной звериной шкуры — льва или тигра здесь же распростертой на полу, у входа... Не смущаясь и перешагнув через безвредного, повидимому ^[2] , хищника, вы видите перед собой самое причудливое по составу общество зверей и птиц, воссозданных рукою нашего мастера-художника. Продукт немногих месяцев его работы, все эти разнообразнейшие чучела составлены для сушки впредь до окончательной отделки их при размещении в музейских залах.

Вот длинношерстная миниатюрная лошадка-пони, взрослый экземпляр, напоминающий лохматого барбоса и размерами, и мастью; вот — не менее оригинальная лохматая обезьяна из Центральной Африки, так называемая «гвереца», с белоснежной бахромой волос, спускающихся длинными прядями с боков эффектно контрастируя на бархатисто-черной шерсти этого животного; там — чучело американского ленивца в характерной его позе, брюхом кверху и спиною вниз, с конечностями на подобие крюков; там — лазающая форма кенгуру из австралийской области, а по соседству с ним земляк его, лохматый казуар. Здесь пара ящеров из Африки в из характерной лазящей и укрывающейся позе; — белка альбиноска из под Ярославля; светлый соболь с Забайкалья и десятки прочих, самых любопытных тварей, собранных со всех концов земного шара..... Бессистемно-хаотичное это собрание неделями двумя позднее разместится в выставочных залах; каждое животное для иллюстрации определенного вопроса, той или иной проблемы эволюционного учения: одомашнения, приспособления, зоогеографии, изменчивости окраски, сообразно основной задаче нашего Музея — иллюстрировать не вещи, а идеи, не разрозненные факты, а их претворяющее обобщение....

Но перейдем к хозяину этого странного зоологического уголка, к самому мастеру- художнику, Федулову. Мы застаем его за установкой чучела американского страуса. Не в пример обычной, общепринятой на Западе, как и у нас (особенно среди провинциальных препараторов) манере делать чучела «на тушках» (т.е. изготовляя наперед готовый твердый манекен затем уже облекаемой очищенной от мяса шкуркой) Ф.Федулов при монтировании препаратов птиц, обыкновенно пользуется менее известной, но гораздо более пластической методой препарирования «мягким» способом. Главнейшие моменты этого приема, в собственно технической их части, могут быть сводимы к нижеследующим манипуляциям. В хорошо очищенную изнутри, освобожденную от мяса, жира и предварительно отравленную раствором мышьяковистого натра, шкуру птицы пропускается продольный деревянный основной брусок, к которому последовательно, по мере продвижения работы, прикрепляются шесть проволок, идущих в шею (в голову) к хвосту, в конечности и крыльям. Всего прежде укрепляют шею, пропуская долевую, отточенную с вершины проволоку, обмотанную до толщины нормальной шеи, с помощью льняных оческов. Спереди эта искусственная шея укрепляется пронизанием черепных костей до выхода конца ее наружу, сзади укрепляется на долевом бруске. Покончив с шеей, принимаются за крылья, также укрепляемые при посредстве проволок. Всего труднее пропускание проволок сквозь нижние конечности, особенно, как в данном случае, у длинноногих птиц.

Последующая набивка помощью льняных оческов или древесины требует большого знания животной пластики, являясь всего менее доступной к пересказу, представляя самую ответственную, наименее механическую часть работы.

Хлопотливое, при оперировании со свежей шкурой птицы, снятой по всем правилам препаровальной техники — изготовление чучел осложняется донельзя при использовании давно лежавших, полу-разложившихся, «горелых» шкур, десятки лет сохранявшихся в музейских складах, в свое время приобретенных случайно, через посредничество заграничных фирм, от местных, иногда туземных сборщиков или охотников, не обладающих элементарным знанием препаровальной техники.

Весьма обычно в этих случаях монтажу чучела предшествует подготовительная кропотливая работа по очистке «неподснятых», не отпрепарированных шкур, нередко через разделение шкуры на десятки или более лоскутов.

Только настойчивость и редкое терпение нашего искусника и столь же несравненный его опыт в обращении с такми безнадежными объектами всегда и неизменно обеспечивали максимальную успешность там, где подавляющее большинство его коллег на Западе (не говоря уже о наших препараторах) заведомо и совершенно отказались бы от приступания к работе.

Образец такого создавания чучела из лоскутов, как раз и представляет данная работа нашей мастерской: полдюжина кусков от шкуры страуса, рваные лохмотья пышного когда то одеяния прелестной птицы, беспорядочно разбросанные на полу: вот части туловища с сохраненными при них ногами; вот — череп с лоскутами кожи головы, а тут же и вторая отделенная нога; там — два оторванных крыла; там — шея, вывернутая наружу и под опытной рукой нашего мастера освобождаемая от присохших мускулов и грязи.... Но, как в древнем мифе о Титанах, растерзавших тело Диониса, возрожденного позднее волей Зевса, так и в скромной мастерской Музея все эти бесформенные лоскуты талантом нашего художника соединятся вновь в живом и стройном облике прелестной птицы.

Говоря о совершенстве достижений препараторских работ нашего мастера-художника, нельзя не указать на скромность применяемых в работе средств, наперекор обилию разнообразных инструментов, столь обычно настоятельно рекомендуемых в печатных руководствах таксидермии и в большей своей части абсолютно никуда не годных, всевозможных по величине и форме ножичков, скальпелей, ножниц и скребков... Простой скорняжный нож, обыкновенные большие ножницы, пинцеты и скальпель — таково и все вооружение нашего таксидермиста-препаратора. Немногим более обширен и набор обыкновенных плотничьих, слесарных инструментов, связанных с самим монтажом препаратов: топор и молоток, пила-ножовка, несколько долот, коловорот, пара стамесок, острогубцы, болторез, прибор для гаечных нарезов, пара гаечных ключей, набор простейших красок и несложных химикалий, — вот и весь ассортимент технических орудий производства нашей мастерской. Тем любопытнее примерный перечень ее работ, единолично выполняемых Федуловым в его столь скромной мастерской.

Таковы главнейшие работы в совершенстве выполняемые Ф. Федуловым в своей исконной главной роли, как таксидермиста-препаратора, не говоря уже о множестве других, обычно добровольно возлагавшихся им на себя за долгие годы его сотрудничества при Музее.

Оставляя описание этой стороны его служения до другого места, возвратимся к прерванному осмотру нашей мастерской, избрав для посещения ее другое время и другое содержание ее работы.

Лето 21-го голодного катастрофического года и одно из самых продуктивных в нашей мастерской, принесшее Музею ряд ценнейших препаратов, в том числе и чучело самого грозного из наших хищников: великолепной шкуры тигра из Приморской Области. Полученный Музеем по инициативе пишущего эти строки в виде безобразного ковра с уродливо набитой головой и вырезанными кусками шкуры, этот вандалически использованный экземпляр искусством нашего художника в недельный срок был претворен в прекрасный образцовый экспонат. Приложенная пара снимков представляет две характерные стадии этой работы.

Первая из фотографий хорошо показывает основную технику, обычно применяемую нашим препаратором, при монтировке большинства млекопитающих. Из дерева, железа, проволоки, древесины соответственно размерам шкуры и пропорциям животного изготовляется особый манекен, лишь до известной степени определяющий контуры, формы и намеченную позу данного животного. Покончив с манекеном принимаются за шкуру. Помощью неприводимых ни в каких печатных руководствах, только многолетней практикой подсказанных приемов шкура препарируемого животного приводится в то состояние, при котором только и возможны все последующие операции над ней. Покончив со шкурой, принимаются за воссоздание искусственного черепа, поскольку ценный в отношении естественно-научном, натуральный череп сохраняется обычно порознь, вне чучела. Тончайшим образом из дерева и торфа формируется дублет естественного черепа; из торфа, глины и других субстанций моделируют присущие ему при жизни мягкие покровы, мускулы и хрящевые части и на эту сфабрикованную голову напяливают соответственные части шкуры. Тут же, прежде чем переходить к дальнейшему, вставляются стеклянные глаза, формируются уши и при помощи гвоздей, на время (до усушки препарата) закрепляют положение отдельных партий шкуры головы.

Вторая фотография рисует нам другую стадию работы: налагание шкур на станок с последующей затем подбивкой и сшиванием ее краев.

Простая с виду эта часть работы в высшей степени ответственна, являясь наименее механической, доступной только при наличии большего знания и чувства формы, требуя большого мастерства и чуткости в передавании ее во вне.

Таким то образом, последовательно сменив полдюжину профессий за недельный срок, перебывавши в роли, то сырейщика, то скорняка, то кузнеца, то плотника, то резчика, то муляжиста-скульптора, то препаратора, сменяя свои функции по мере продвижения работ наш мастер-универсалист, не пользуясь ничьей поддержкой или помощью со стороны (— да и к кому же было обратиться в замирающем голодном городе!) единолично в совершенстве справился со своей задачей: из никчемной, грубой, безобразной профанации чудесного природного объекта, из ненужного, не-эстетичного ковра, безвкусной барской безделушки воссоздать редчайшие образец, научной и художественной ценности: нашего тигра, мастерски воссозданного талантливой рукой Калужского крестьянина.

Мы выхватили для примера лишь один, хотя и самый ценный экспонат означенного года. Тем полезнее окинуть общим взглядом достижения мастерской Музея — или, что по существу одно и то же, нашего сотрудника Федулова за весь этот голодный 1921 год. Таблица знакомит нас с важнейшими итогами этой работы.

Снова перед нами бесконечно пестрая картина самых редких и причудливых существ, в свое время добытых в различных местностях земного шара, импортированных специальными зоологическими фирмами Германии и Англии, оттуда инициативой пишущего эти строки препровожденных в Дарвиновский Музей, чтобы затем уже бесплодно пролежав десятки лет, в виде сухих и безобразных шкур — как по волшебству — возродиться для посильного служения культуре. Хаотичное по виду, словно собранное «в Ноевом ковчеге» и «в саду Эдема» мирное собрание млекопитающих и птиц, могучих хищных и безвредных травоядных это пестрое смешение животных форм для взоров современного биолога являет из себя единое и стройное свидетельство их кровного родства и общего происхождения. Единодушно говоря о внутренней единой связи эти груды форм своей многообразной внешностью соперничают разве с многогранностью теорий, конкурирующих в объяснении эволюционного процесса.

Попытаемся же мы, не взорами ученых-систематиков и не глазами музеологов-эстетов, а сознанием эволюциониста оценить общеобразовательную ценность этого единственного в своем роде, многоликого звериного «дарвинистического» аргумента.

В центре группы наш лохматый уссурийский тигр. Рядом с ним и короткошерстный, мелкорослый экземпляр того же хищника из Закаспийской Области: прекрасный образец приспособления животного к различным климатам. О том же, и пожалуй еще более рельефнее, говорит нам серия меньших по размеру хищников, пантер и леопардов из различных мест Европы, Азии и Африки: от густошерстного и дымчатого ирбиса нагорной Азии и лишь немногим менее густоволосого, но желтоватого китайского его сородича к более южным, светлым, с Закавказья, острова Цейлона и остр. Суматры тянется живая цепь, сменяющих взаимно хищников с глазчатой шерстью, столь характерной по типу, столь изменчивой в подробностях... Еще более нагляден и загадочен пример двух медведей из Индии: один, так называемый «губач» — сплошная черная копна волос, скрывающих собою все живое и рядом с ним миниатюрная и редкошерстная фигурка своеобразного малайского медведя. Оба обывателя тропической и знойной Индии; как глубоко различны эти два животные в отношении своих волосяных покровов; и допуская даже, что несходство это нам удастся, может быть, согласовать с особенностями их повадок и характером обитаемой ими среды — решить доподлинно, какой из двух причин, прямому действию среды или отбору, должно приписать несходство одеяния этих двух зверей — вопрос труднейший в биологии.

Прямое ли воздействие среды, или «борьба за жизнь». «Жиффруизм» или «Дарвинизм» — такова дилемма, навеваемая предыдущими объектами. И рядом с ними новые примеры, наводящие на новые вопросы и на новые сомнения. Вот молодой жирафф — этот, по мнению одних, забитый, загнанный, заезжанный, по мнению других — могучий, выездной, парадный конь ученых-Ламаркистов с их оценкой функции и воли, как могучих факторов изменчивости организмов. Рядом — африканский страус, подобно своему соседу словно скристаллизовавший на себе учение Ламарка о значении и роли упражнения и неупражнения органов. Этот принцип еще нагляднее отображается в строении кенгуру с его массивным подвижным треножником: хвостом и парой лап и крохотными лапками передней пары. «Ламаркизм» или «Дарвинизм» — такова альтернатива, выступающая сквозь строение этих трех животных — давний основой принципиальнейший вопрос о подлинном примате формы или функции, как факторов и двигателей эволюции. Но переводим взгляд на менее крупные объекты той же группы: вот четыре белые лисицы с симметричными отметинами на ушах и лапах; пара белок-альбиносок с полусимметрическим рисунком; пара замечательных тетеревов — частичных альбиносов с тонкой симметричностью в рисунке оперения — все примеры, или образцы так называемых мутаций: редких, резких и внезапных изменений у животных. Тут же, среди той же группы, формы столь обычно приводимые в защиту дарвиновского учения Отбора; полуодомашненные и совершенно прирученные животные: вот черношейный лебедь из тропической Америки по воле человека украшающий пруды Европы; вот — дикий гусь и белые его домашние сородичи — белые утки, куры, голуби в различной степени продукт «искусственного подбора»; тут же рядом доводы — объекты, хорошо могущие служить поддержкой для Теории Естественного Отбора, как заведомо необъяснимые теорией Ламарка: филин, с его мягким шелковистым оперением и безшумностью полета, и уменьшенный его прообраз: мелкие сычи и сычки с их соответственно миниатюрной добычей..... пример, так называемого «расхождения признаков» по Дарвину; немного далее: два крупных хищника — орлан и сокол как примеры разнотипных летунов. В различной мере объяснимые — во мнении ученых — приложением теории полезности, примеры эти резко контрастируют с другими, совершенно и заведомо необъяснимыми утилитарными принципами: Таковы примеры яванского павлина и фазанов, а среди последних на-ряду с чистопородными, также и помеси, с многоразличным сочетанием признаков двух главных скрещенных между собою видов; именно алмазного и золотистого, прекрасный образец так называемой мозаической наследственности. Примеры эти тесно связаны с одним из плодотворнейших течений в биологии, известным под названием «менделизма», конкурирующим с еще более молодой и также экспериментальной областью — с учением о гормонах. Это учение говорит об органической зависимости выявления внешних признаков животных от процессов, регулируемых железами внутренней секреции, показательный пример подобной связи представляет аномально светлая окраска винторогой антилопы, объясняемая внутренно- секреторными процессами, теорией удачно появившейся на смену или в дополнение к теории Дарвина о половом подборе, столь доступной критике, столь трудно заменимой более приемлемой теорией.

Мы преднамеренно остановились ближе на теоретическом примерном пояснении объектов, закрепленных на рассмотренном фотоснимке, чтобы показать насколько хаотичное по виду это пестрое собрание зверей и птиц, смонтированных нашим препаратором без всякого теоретического плана, (а руководствуясь лишь состоянием мездры и волоса!) является не только группой чучел, но собранием научных аргументов, выясняющих определенные процессы и соотношения в животном мире.

С максимальной четкостью здесь выступает преимущество общебиологических музеев типа Дарвиновского над более обычными Музеями систематического типа. И действительно, насколько при организации последних жесткость содержания определяет строго установленный подбор объектов и отчасти их приобретения, настолько в общебиологическом музее самые различные объекты могут заменять друг друга: пояснять ли Ламаркизм помощью Жираффы или Страуса, а учение «влияние среды» — лохматым тигром или леопардом — в сущности довольно безразлично.

Этой большей независимостью материала от его идейного истолкования (любой объект природы может быть интерпретирован, а значит и использован в музее в самых разных целях и аспектах..) — достигается и то, что при подборе основной экспонатуры нашего Музея план, порядок монтировки препаратов представлял второстепенное значение: начинать ли с монтировки препаратов по Отделу Жоффруизма или Дарвинизма, Менделизма и Мутационизма — в сущности довольно равнозначно, раз отделы эти обязательно должны быть полностью представлены в Музее.

Эта неосуществленность порядка или плана монтировки наших препаратов подтверждается еще и тем, что подавляющее большинство работ Федулова (как и других сотрудников Музея) предназначены для будущего здания Музея, поскольку в занимаемом ныне помещении никаких особых переэкспозиций не предполагается; достигнутая долгим опытом, фактически проверенная многолетней практикой, блестяще оправдавшая себя во мнении десятков тысяч посетителей, теперешняя экспозиция Дарвиновского Музея содержит все необходимое для массовой работы с экскурсантами, а возрастающая теснота имеющихся помещений — исключает всякую возможность размещения новых экспонатов в выставочных залах. При подобной постановке дела план или порядок монтировки тех или иных объектов не имеет актуального значения и продолжая неустанно создавать все новые художественно-научные ценности Музей наш руководится не столько интересами теперешней экспозиции и теперешних посетителей, сколько сознанием необходимости использования таланта и сил и преданности Музею нашего Федулова и сохранения на будущие времена и для грядущих посетителей Музея уникальных его сокровищ.

К изложенным соображениям присоединяются другие столь же внешние и оттого не менее реальные.

Порядок выполнения препараторских работ определяется не только их идейной важностью, но всего прежде состоянием соответствующих материалов.

Собиравшие в продолжение десятков лет звериные и птичьи шкурки, получавшиеся в свое время с отдаленнейших концов земного шара очень часто требуют самого спешного переведения их на положение стойких выставочных препаратов, не считаясь ни с какими априорными идейными программами и планами в силу самого технического состояния шкур: развития жировых кислот, грозящих при дальнейшем пребывании в немонтированном виде — неизбежной гибелью самих объектов. Можно привести десятки, сотни случаев, когда путем такого экстренного монтажа старых прелых и «горелых» шкур нам удавалось сохранить ценнейшие порою уникальные объекты.

Именно такими внешними мотивами приходится обычно руководствоваться при монтаже уникальных серий препаратов, полученных за счет ценнейших материалов, поступающих в Музей от его «шефа» Холодильника Союзпушнины.

Прилагаемые фотографии дают понятие об этих уникальных материалах: Черной рыси, черного сурка, черных кавказских диких кошках, белой выдры, белой же лисицы и песца, не говоря о прочих экземплярах, видимых на той же фотографии: как чучел леопарда, Ягуара, белого орла и белого же тетерева-косача...

Бессвязанные по виду эти любопытные создания вместе взятые являются блестящей иллюстрацией центрального вопроса эволюционного учения — проблемы Мутативной изменяемости организмов.

Вряд ли нужно пояснять, что все эти объекты поступили в наш Музей «беспланово» и «самотеком» лишь по мере неожиданного добывания их и столь же непредвиденного и случайного их приобретения Музеем.

Также вряд ли нужно говорить, что добытые в самых отдаленных и глухих частях Союза — на горах Кавказа, степи Казахстана и тайге Урала мало опытными сборщиками, эти уникальные объекты прибывали к нам в Музей в таком именно виде, когда спешная их монтировка представлялась неотложной: драные и незаквашенные шкуры при дальнейшем их лежании угрожали бы «сгореть» и навсегда погибнуть для науки и музейного показа.

Упрекать поэтому Музей в бесплановости, эмпиричности работ его препаровальной Мастерской (работ, отображаемых на фотоснимках) — равносильно требованию, чтобы редчайшие, порою уникальные объекты — в роде черной рыси или белого орла, программно-планово рождались, добывались и приобретались Дарвиновским Музеем.

Также эмпирически-случайно с виду, но идейно планово оправданно по существу и содержание всех последующих работ Федулова, заснятых на приложенных «отчетных» фотографиях.

И в самом деле. Каждый из заснятых на них объектов представляется в тройном аспекте:

В самом деле. Сколько скрытого труда стоит за приобретением каждого изображенного объекта. Каждый зверь, каждая птица многое могли бы рассказать о том, каким окольным хлопотливым образом они проникли в стены нашего Музея и каких усилий стоило порой его директору заполучить каждый отдельный экземпляр. А сколько обращений, просьб, запросов оказалось тщетными, осталось без последствий, не приведшими к желанной цели!

Нам достаточно лишь перечислить имена тех лиц и учреждений, от которых в свое время поступили материалы, закрепленные на прилагаемом фотоснимке:

Академик Мензбир, — проф. Артоболевский, проф. Красовский, проф. Никитин, Сельско-хоз. Выставка, Академия Наук, Московский Зоосад, препаратор Лоренц — Холодильник Союзпушнины — Зоологические фирмы Лондона, Гамбурга и Галле.

Время сборов соответствующих материалов обнимает около столетия, а место сборов — Абиссинию, Америку, Камчатку, Анадыр, Кавказ, Бразилию, Флориду, Туркестан, Судан, Якутию, Капштат, Печору и Китай..

Не менее разнообразны те литературные источники, к которым приходилось обращаться при монтаже, препарировании этих тварей: от общеизвестных книжек Брэма или Кунерта и до великолепных фолиантов Эллиота, Дрессера и Гульда.

Каждый поворот, каждая поза каждого из чучел многократно обсуждались, дебатировались, проверялись в целях максимального подчеркивания специфичных черт именно данного объекта, в целях наилучшего показа той или иной детали на развернутом крыле и на рас-

Отсутствует текст оригинала

из других Музеев, покупаемых от иностранных фирм или приобретаемых путем обмена.

В качестве рекордного успеха в этой области работ тов. Федулова можно отметить не совсем обычный опыт, выполненный в 1926 г. по просьбе бывшего директора Московского Зоологического Музея профессора Г.А. Кожевникова старое чучело кавказского тура, почти столетней давности, предельно архаической работы, надлежало реставрировать ввиду музейной ценности объекта: дело шло о сохранении экземпляра, послужившего оригиналом описания, сделанного еще профессором Рулье в исходе первой трети прошлого столетия.

Приложенная пара снимков поясняют хорошо эту работу по «омоложению» старого козла.

На первом снимке — ветхое и архаическое чучело, готовое пойти на «слом»: бесформенное тело, безобразно сделанные ноги, безнадежно свешанная голова.

Вторая фотография рисует нам того же самого Тура, помолодевшего в руках Федулова: гордая поступь, горделиво поднятая голова, готовность простоять еще столетия за стеклами Музея.

В меньшей степени, но все же в положении таких же реставраций представляется множество других работ, исполненых тов. Федуловым, поскольку именно более редкие объекты, поступающие от других музеев в положение обменных очень часто требуют фундаментальной переделки. Именно искусству нашего Федулова приходится обычно выправлять небрежность, неумение, а часто и недобросовестность коллекторов и препараторов глухой провинции, обычно не имеющих понятия об основных принципах заготовки и хранения музейных материалов.

Яркой иллюстрацией такого неумения, граничащего с нерадением явилась в свое время серия редчайших по составу выродков тетеревиных птиц, полученных путем обмена от известного провинциального музея. Как показывают снимки с этих «препаратов», состояние их явилось верхом безобразия: драные, мятые, с поломанными головами, зараженные и полусъеденные молью, а отчасти с самой беззастенчивой фальсификацией — как то показывает чучело Глухарки-выродка с хвостом дополненным при помощи гусиных перьев и редчайший экземпляр гибрида-рябчика и тетерева с приклеенным к нему хвостом простого рябчика.

Приложенные фотографии отдельных экземпляров, снятых до и после «реставрации» дают хорошее понятие о том, как в опытных умелых, добросовестных руках негодный и полузагубленный музейный «хлам» доступен превращению в ценнейшие наилучшие и выставочные экспонаты.

Очень часто срочность и внеплановость работы нашего искусника диктуется другими, но не менее реальными мотивами.

Так всего прежде непредвиденными никакими планами, но оттого не менее значительными приобретениями животных, поступающих от времени до времени за счет случайных падежей питомцев нашего Зоологического Сада, а в былые годы покупаемых от заграничных фирм в ответ на специальные запросы нашего Музея, вынужденного годами дожидаться требуемых объектов там, где речь идет о редких и случайно добываемых экземплярах.

Два примера: ???Фото №...... изображает нашего Федулова за препаровкой пары львов. Внезапно павший в Зоосаде лев когда то знаменитый «Котик») в пору линьки требовал немедленной же монтировки из за невозможности хранения шкуры с неокрепшей гривой. В интересах общей компановки приходилось вслед за львом монтировать и львицу и в итоге пара месяцев внеплановой и непредвиденной работы.

Иллюстрацией работы над «импортным» материалом может послужить монтаж редчайшей формы Зебры ( ), выписанной много лет тому назад через одну зоологическую фирму в Гамбурге: в итоге пополнение наших коллекций «вымирающих животных» интересным экземпляром, редким даже для музеев Западной

Отсутствует текст оригинала

Соответственно шаржированной стройности объекта длинноногости и длинношейности Жираффы препаратору в процессе выполнения работы приходилось больше пребывать на лестнице, чем на полу. Самая техника знакомая из предыдущего: устройство твердого каркаса (полого внутри для облегчения веса!), имитация мускулатуры помощью соломы, оформление, моделировка головы на отформованном искусственном картонном черепе, повторная прикидка шкуры, постепенная ее подбивка при последующей зашивке.

В результате — превосходный, лучший для России и единственный в Москве правдиво выполненный препарат большого взрослого Жираффа давнего предмета вожделения нашего Музея.

Приходилось только сожалеть, что павшая гораздо раньше самочка Жираффы (из того же Зоопарка), к сожалению, попавшее в другое учреждение, доселе мирно укрывается в его безвестных складах без надежды на достойное использование для Музея.

От аборигенов солнечной и знойной Африки двух вымирающих существ — Жираффы и Слона, мы переходим к обитателям полярной ночи, неприступностью своей суровой родины надолго обеспеченных от полной гибели.

Случайное приобретение Музеем нескольких прекрасных шкур полярного медведя ставило вопрос об их переведении на чучела. Работа представлялась срочной, принимая во внимание обычное у белых медведей пожелтение меха после долгого лежания в невыделанном виде.

Не рискуя отправлять медвежьи шкуры на кожевенный завод, из опасения получения их обратно пожелтевшими от действия кислот и жира...., приходилось выделку медвежьих шкур производить в самом Музее. Тщательно и неустанно удаляя помощью бензина каждый жировой мазок, каждое пятнышко и соблюдая исключительную тщательность в работе; по истечении немногих месяцев удалось поставить ряд прекрасных, абсолютно уникальных для России препаратов Белого, полярного медведя.

От полярника к таежнику. Там — белоснежный уроженец льдов и снега, здесь — смоляно-черный житель сумрачной тайги.

Отобранный из партии в несколько тысяч экземпляров колоссальный по размерам экземпляр нашего бурого медведя из Восточной Азии — является достойнейшим партнером своего полярного собрата уникальным для музеев не одной России.

И, однако, как ни ценны сами по себе эти отдельные объекты, самая случайность их приобретения, а этим самым и эпизодичность монтировки — привносили неизбежно элемент отрывочности, неувязанности в технику монтажа, именно в вопросы позировки.

В самом деле. Основной принцип идейного и нормативного Музея — требование оправданности каждого объекта предопределяет, очевидно, также мотивацию и способов «его подачи».

«Форма музеологической подачи» — неразрывно тесно связана с идейным содержанием объекта. Тот же самый экспонат, допустим, чучело полярного медведя надлежит монтировать по разному — смотря по теме, или по зале, для которой данный экспонат предназначается. Медведь полярный для Отдела «Защитной Окраски», он же для главы «Борьбы за жизнь» и он же для главы «Учение о Виде» — требует трех разных монтировок. В первом случае — в свободной и спокойной позе, во-втором — уместна большая динамика движения, в третьем — поза, поворот объекта будут строго согласованы с движениями и позами других сородичей медвежьей группы в целях максимального эффекта проводимого сравнения.

В этой связанности техники монтажа с идейной значимостью экспоната заключается громадное различие музея типа Дарвиновского от собственно систематических музеев. Именно в последних экспозиционная работа представляется сравнительно упрощенной: поставить чучело и только. Будет ли медведь повернут вправо или влево будет ли он сделан «на ходу» или спокойно «стоя», сидя или лежа ценность экземпляра этим не меняется. Не то в музее типа Дарвиновского, музее «нормативного» порядка со строжайшем проведением определенной мотивации не только каждого отдельного предмета (что является элементарным требованием для всякого Музея..) но оправданием каждой позы, каждого изгиба, поворота в целях получения наивысшего эффекта в деле восприятия каждого объекта в качестве идейного, теоретического аргумента.

Здесь, в музее нормативного порядка, (как показывающего не то, «что есть», а то, — «как должно это сущее усвоить») чучело, пригодное для одного Отдела может оказаться абсолютно непригодным для другого, именно поскольку важные для этого отдела специфичные черты строения недостаточно подчеркнуть, но затушеваны, оттеснены другими свойствами, «неважными» и несущественными в данном специфическом контексте экспозиции.

(К сожалению, в сегодняшней своей практике музей не учитывает эти интересные и полезные на мой взгляд соображения.)

Легко понять поэтому, что препарирование животных «просто так» «ins Blaue hinein» безотносительно к тому что именно он должен сказать, с каким другим соседним экспонатом им придется некогда стоять, в каком контексте и в каком аспекте, — препарировать животных «вообще» без точного учета их последующей роли и значения как части целого — является в высокой степени рискованно и потому принципиально нежелательно.

Вот почему выхватывание отдельных «уникальных редкостей» и монтировка их вне точных планов их последующих размещений представляется в нашей музейной практике как временное зло, зло неустранимое, пока при создавании новых экспонатов нам приходится их проэцировать «в мечтах» на будущие стены в собственном здании Музея, лишь пророчески предвидимом, но не реально существующем.

И тем уместнее попытка привнести, хотя бы лишь частично, в технику монтирования естественно-научных препаратов наш повтор уже изложенный в отделе Живописи принцип сериального показа, а тем самым и серийного монтажа.

Оставляя до другого места приведение примеров наиболее удачного и полного осуществления этого серийного показа в области естественно-научных экспонатов, ограничимся сейчас лишь изложением самого принципа этого приема в применении к таксидермическим объектом и в его практическом обосновании.

Возьмем конкретные примеры.

Перед нами снова уголок рабочей комнаты Федулова, занявшегося монтировкой нескольких волков. Готовыми стоят три чучела: Китайский справа, Западно-сибирский слева сзади, маленький монгольский впереди. В руках у препаратора — лохматая большая шкура Волка тундрового, приготовленного к монтировке, как указывает заготовленный уже каркас, стоящий на полу.

???Рис. показывает нам готовый препарат этого громадного по росту тундрового волка с его рослым белым мехом.

Как ни резко разнятся эти четыре волка по размерам и окраске, но неодинаковость контуров тел затрудняет уловление их различия и сходства. Да к тому же самое характерное в мехе густота волос и цвет спины и шеи нивелируются светлой мастью нижней стороны и ног, назойливо мелькающих перед глазами, отводя внимание от партий, более ответственных, отвернутых от зрителя. Внимание последнего рассеивается случайными и несущественными признаками (положение ног, ушей и поворотом головы) в ущерб существенным отличиям (размерам тела, масти, густота волос).

Эта мешающая роль всех индивидуальных черт монтажа (позы, выражения) их ненужность там, где речь идет о признаках надиндивидуальных, неразрывно связана с самою техникой монтажа. Даже более того, с тенденцией, присущей каждому художнику — тенденцией не повторяться в своем творчестве (Федулов наш принципиально избегал доселе всякую работу «по шаблону»).

Помнится, как 30 лет тому назад, монтируя для нашего Музея целую полсотню куличков (Турухтанов), известных по вариации своей окраски наш Федулов умудрялся делать каждого из куличков по новому, различным по сравнению с соседом. В результате пятьдесят различных поз! Свидетельствуя о большой находчивости препаратора, его умении избегать шаблонное и трафаретное — эта полсотня различных поз не только не содействовали усвоению сущности показываемого явления (вариации окраски брачного наряда Турухтана), но как раз наоборот снижали эффективность серии для этой цели: взгляды зрителей невольно обращались к созерцанию различных поворотов и наклонов тела птицы, игры ее воротников, движению ее ног.. и отвлекаясь от того единственного, что имелось в виду показать этой полсотней птиц — вариации их оперения.

Но допустимое еще для куличков такое нарочитое внесение чрезмерного разнообразия поз в монтаж Млекопитающих серийно выставленных для демонстрации определенных свойств окраски или роста, явно понижает восприятие последних.

Сопоставим два тождественных по своему составу ряда. Первый ряд — из чучел, делавшихся каждое по своему, без специальной цели их комплексного показа.

Ряд второй — из тех же четырех волков, но препарированных в совершенно сходных позах: трафаретно-канонически сидящих со сходным поворотом всех в одну и ту же сторону.

Не требуется много слов (точнее: их не требуется вовсе!), чтобы оправдать этот второй прием показа: в такой мере сущность проводимого сравнения (роста и окраски) выступает во втором ряду убедительнее, проще, яснее.

Не всегда, конечно, это проведение серийного показа проводимо с должною прямолинейностью и жестким ригоризмом. Далеко не редко самая природа организма протестует против этой вынужденной «уравниловки», внося случайные и привходящие черты, тем сами: нарушая гармоничность ряда. Тем не менее наглядность этих однотипных по монтажу серий препаратов совершенно исключительна и несравнима в самых тягостных условиях, то среди мерзлых и гниющих трупов то в насыщенной мышьячными парами атмосфере и все время оперируя с мышьячными растворами для отравления и сохранения от моли препарируемых шкур, (растворами, увы! ни мало не щадящими и препараторские руки, вызывая непрерывные нарывы на руках) Ф.Е. Федулов и по нравственным своим заслугам неразрывно тесно связан с Дарвиновским Музеем, как его вернейший друг и самый давний, самый преданный, самоотверженный работник.

Молодым, но уже сложившимся и лучшим для своей поры таксидермистом-препаратором вступил Филипп Евтихиевич Федулов тридцать лет тому назад в число сооснователей нашего Дарвиновского Музея.

Двадцать лет тому назад к 10-ти летию Октябрьской Революции Федулов был отмечен высоко-авторитетным и почетнейшим признанием — присуждением ему постановлением ВЦИКа — Ордена Красного Трудового Знамени.

Прошел еще десяток дет, принесший нашему Музею сотни новых замечательных сокровищ, вышедших из рук тов. Федулова, количеством и качеством превосходящих все сделанное им за первое десятилетие.

Эти бесчисленные экспонаты, созданные замечательным талантом и упорством лучшего в России препаратора давно рассеялись по разным этажам шкапам и полкам нашего Музея.

Только небольшая часть этих сокровищ — уникальных в мировом масштабе — может ныне быть доступна для осмотра массовым посетителем: из года в год стеклянные глаза ценнейших препаратов, созданных Федуловым, снова и снова отражают на себе живую радость тысяч детских глаз и вдумчивые взоры тысяч тружеников народных школ....

Теснее и теснее становятся теперешние стены Дарвиновского Музея для показа, а не только для хранения продукции крупнейшего в Союзе препаратора: не поспевают стены за размахом и за темпами его работы.

Пройдут года. Наш Дарвиновский Музей дождется своих стен, достойных содержания его. Раскроются перед десятками миллионов изумленных зрителей пока скрытые за недостатком места и охраны уникальные сокровища Музея, затмевающие все аналогичные собрания Европы и Америки.

И пусть для памяти миллионов будущих восторженных и благодарных посетителей Музея, созерцающих итоги почти полувековой работы главного сооснователя Музея Дарвина — орденоносца-препаратора Ф.Е. Федулова, останутся сокрытыми усилия и жертвы, что стояли некогда за этим полувековым его служением родной культуре и родной стране.

Но пусть в сознании этих грядущих посетителей Музея за несчетными его сокровищами, за сверкающими серебром и сталью одеяниями полярных хищников, за силуэтами слонов- гигантов, за пурпуровыми веерами-шлейфами павлинов и лазурно-золотистыми каскадами султанов райских птиц... почудится порою скромная избушка в снеговых сугробах, шум веретена, коптилка-лампочка, Некрасовская женщина-крестьянка за веретеном, с ребенком на коленях, а в лице ее тот русский трудовой рабочий люд, без помощи которого Музей наш никогда не смог бы ни возникнуть, ни достойно развиваться...